Колокольный звон Бухенвальда

Люди мира, на минуту встаньте!
          Слушайте, слушайте:
          Гудит со всех сторон –
          Это раздаётся в Бухенвальде
          Колокольный звон.
          Звон плывёт, плывёт
          Над всей землёю,
          И гудит взволнованно эфир:
          Люди мира, будьте зорче втрое,
          Берегите мир!
          Берегите, берегите,
          Берегите мир!

Эта песня А.Соболева и В.Мурадели в 60-70-е годы прошлого века облетевшая всю планету, стала символом борьбы за мир. Поэт И.Шаферан сказал о песне: «Бухенвальдский набат» — песня-эпоха. И скажу без преувеличения – мир замер, услышав эту песню».

В те годы ещё свежа была память о жесточайшей войне, где люди гибли не только на полях сражений. Фашисты создавали «фабрики смерти» — концентрационные лагеря, где узников целенаправленно уничтожали, используя их на каторжных работах в шахтах и на промышленных предприятиях, над заключёнными проводили преступные медицинские опыты, травили в машинах-душегубках. Умерших сжигали в печах крематориев.

Этот набат актуален и сегодня.  Мы не можем быть спокойны, когда в соседней стране идёт война, гибнут мирные жители, дети и старики, когда базы НАТО располагаются вблизи от наших границ, совершаются идеологические провокации, возрождается нацизм, нагло переписывается история. И молодёжь уже не знает всех жестоких подробностей, которые принёс миру фашизм.

Лагерь с поэтическим названием «Бухенвальд» (в переводе — буковый лес) был одной из многочисленных «фабрик смерти» в Германии. Со дня создания «Бухенвальда» в 1937 году до апреля 1945 года, когда восставших против своих истязателей заключенных освободили американцы, через него прошли около четверти миллиона узников из 33 европейских стран. Число жертв Бухенвальда составляет около 56 тысяч человек, в том числе около 19 тысяч советских граждан.

Но и в самых нечеловеческих условиях «фабрик смерти» многие узники оставались несломленными, сохранявшими чувство собственного достоинства, стремление к свободе, чувство сострадания, милосердия и взаимопомощи.

Узником Бухенвальда был и наш земляк Николай Кириллович Сиськов, проведший в заключении в концлагере более трёх лет. Когда война подходила к завершению, немецкое командование приказало эвакуировать лагерь, уничтожив как можно больше заключённых. В начале апреля 1945 года были вывезены из лагеря несколько тысяч евреев и военнопленных, среди которых оказался и Н.К.Сиськов. 

Но массовое уничтожение узников осуществить не удалось. Боевой дух немцев стремительно падал, дисциплина ослабла. В последние недели существования лагеря здесь активно действовала подпольная организация. 11 апреля 1945 года было принято решение о восстании, так как стало известно о готовящейся казни заключённых. Когда в тот же день в Бухенвальд вошли американские войска, подпольная организация уже осуществляла контроль над лагерем.

***

Сохранились дневниковые записи нашего земляка Н.К.Сиськова о днях эвакуации из лагеря и скорбном маршруте эшелона, на котором заключённых везли из Веймара на восток. Эти строки, написанные человеком, находившимся на грани жизни и смерти, без слёз и чувства гнева читать нельзя. Для многих это была поездка навстречу смерти.

После войны Николай Кириллович Сиськов работал учителем в Верхнедонском районе в начальной школе в хуторе Гусынском, теперь уже не существующем на карте района. Его очень любили дети. Несмотря на нечеловеческие испытания, через которые прошёл Николай Кириллович, он остался добрым и отзывчивым человеком, до конца своих дней верой и правдой служившим Родине патриотом.

Воспоминания Н.К.Сиськова несколько лет назад уже публиковались в «Искре». Но, чтобы ужас войны не повторился, о зверствах фашизма, который ныне вновь поднимает голову, должны знать подрастающие поколения из первых уст. Поэтому накануне 75-ой годовщины со дня окончания Великой Отечественной войны и 75-летия освобождения Бухенвальда мы вновь печатаем эти документальные строки узника лагеря смерти.

Н.ВЕЛИКАНОВА.

ДНЕВНИК УЗНИКА БУХЕНВАЛЬДА. 10 апреля — 7 мая 1945 года.

Бухенвальд. 10 апреля в 4 часа дня колонна в 4 тысячи че­ловек (2 тысячи военнопленных и 2 тысячи главным образом зак­лючённых евреев) вызваны на транспорт. К отъезду все мы, во­еннопленные, уже приготови­лись. Сборы настолько быстры, что не было выдано хлеба. Запа­сов продуктов не было у боль­шинства товарищей, в том числе и у меня. Военнопленные дви­нулись в голове колонны, они имели вид более бодрый, чем евреи, которые только что при­были в лагерь из других филиа­лов лагеря Бухенвальд, где ка­торжная работа, нечеловеческое к ним отношение и ужасные жи­лищные условия (жили в бунке­рах) подорвали их жизненные силы.

Только отошли по лесу не­сколько метров от лагеря, нача­лась стрельба, вероятно, при­стреливали слабых. О подобных вещах свидетельствовали остат­ки крови по сторонам дороги и ещё не убранные трупы расстре­лянных.

Я с большим трудом добрался до Веймара. Сильно болела нога. К вечеру все были посажены в вагоны по 90-100 человек в ва­гон. В вагоне с трудом можно было всем сразу сидеть, а о том, чтобы лежать, не могло быть и речи. Все чувствовали себя на­пряжённо, ибо были предупреж­дены, что при внезапном изме­нении условий в худшую сторону в отношении к нам или если пред­ставится случай организованно сбежать, чтобы каждый был го­тов ко всяким неожиданностям.

11  апреля. День прошёл без особых изменений, на одной из станций получили по половине булки хлеба и по 50 граммов марга­рина.

12 апреля. Утром прибыли в Геру. Налетели американские са­молёты и обстреляли станцию. Во время пикировки и обстрела вся масса военнопленных дви­нулась от вагонов. Конвоиры оказались бессильными удер­жать массу. Да, вероятно, и сами порядком струхнули. Спасло то, что мы стояли далеко от станции, по которой главным образом вели обстрел самолёты.

После наш состав подтянули на станцию и поставили среди других эшелонов. Трое из нас ста­щили в одном из соседних ваго­нов ящик коровьего масла. Раз­делили на 85 человек.

13 апреля прибыли в Гляухау. Кварталы этого города были це­ликом разрушены. Это подняло несколько настроение. Запас хлеба кончился, выдали хлеб на 8 человек буханку. Провели здесь, чего-то ожидая, целые сутки.

15 апреля прибыли в Хемниц. Многие ночью бежали, спрыгнув с вагонов во время движения. В числе других маленький полков­ник, фамилии не знаю.

16 апреля прибыли в Каматау. У многих из нас были мечты сбе­жать и пробраться в Чехослова­кию. Когда проезжали над грани­цей, вдоль которой были установлены доты, хотелось прыгнуть и бежать, но немцы и черношинельники не расставались с ору­жием.

Впервые принесли суп. Сре­ди военнопленных раздача супа произошла без особых приключений. Три года, проведённые нами в Бухенвальде, приучили к организованности. И каждый знал, что если он съест 2 порции, то его товарищ, живущий на та­ком же положении, останется го­лодным.

Совсем другое произошло в других вагонах. Евреи, среди ко­торых были и русские, чехи, по­ляки, подняли такой крик, драку, что все проходящие останавли­вались, чтобы посмотреть это печальное зрелище. Немцы без жалости избивали старающихся побыстрее получить суп. А го­лодные, несмотря ни на что, гру­дью рвались вперёд. Чувство го­лода превышало чувство страха.

Немец, стоя в окне второго этажа дома, что был недалеко от нашего состава, смеялся. Глядя на эту ужасную картину, мог зас­меяться только садист или чело­век, лишённый сердца и вообще человеческих качеств.

К вечеру отъехали от Каматау километров 15 и остановились на станции, названия которой не знаю (очень мала и без надписи).

17 апреля.  День тёплый сол­нечный. Хлеба дают на 20 чело­век буханку. Недалеко от водо­качки сложили в кучку человек 15 умерших. Они лежали голы­ми, так как те, которые остались в живых и не имели одежды, сняли её. Трупы были удивительно ис- тощены. Только кожа прикрывала кости. Около 2 часов дня на станцию налетели английские и аме­риканские самолёты. Два из них, спикировав, дали по нескольку очередей по эшелону. Из числа военнопленных было убито 8 че­ловек, в том числе седой полков­ник (фамилии не знаю).

18 апреля.  Эшелон стоит на этой же станции. На соседний путь подъехал эшелон зенитчиков (главным образом женщины). В 10 часов подали тревогу. Зенит­чики, разобрав свои вещи, убежа­ли на 1-1,5 км от станции до появ­ления самолётов.

Как только появились самолё­ты, все сидевшие в вагонах выс­кочили из них и побежали в поле. Я, отбежав недалеко от вагонов, присел за ствол яблони и наблю­дал за убегающими. Несколько самолётов направились к стан­ции. Первый, спикировав, обстре­лял станционное здание. Второй стал обстреливать бегущих воен­нопленных. Первые пули, разор­вавшись и разбросав комья зем­ли, заставили бегущих прилечь. Пули, выпущенные с самолёта, полосой вздымали комья земли.

Когда обстрел закончился, 32 наших товарища оста­лись лежать на клеверном поле безжизненными трупами. Многие кричали, взывая о помощи. Когда самолёты улетели, мёртвые и ра­неные были подобраны и подне­сены к вагонам.

В числе убитых был и Кирилл, сибиряк, мой приятель по работе. Было жутко смотреть на его всегда жизнерадост­ное, а теперь побледневшее лицо с мутными открытыми глазами и запёкшейся кровью в складках плотно сжатых губ.

Около ограды лежал раненный в ногу выше колена Митька. Крупнокалиберная разрывная пуля сделала ужасную рану, развернув тело и раздробив кость. На его побелевшем лице отражалась чрезмерная боль. Один из обступивших его товарищей говорил: «Не бойся, Митька, не умрёшь, вот сейчас перевяжем ра­ну, а потом обещают вас от­править в госпиталь, там по­правишься».

Подъехало 2 подводы, раненых и трупы уложили. И мы, молча стоя около ва­гонов, долго провожали взглядом удаляющихся на­всегда от нас товарищей. Я думал: «Сегодня — вы, завтра — мы». Трудно было рассчитывать на лучшее.

19 апреля.  Стоим на месте. Часам к 10 снова появля­ются американские самолёты. Напуганные в прошлый день, мы срываемся из вагонов и бежим в поле.

Это имело двухстороннюю выгоду. С одной стороны, спастись от обстрела, с другой — чего-либо «подбомбить», главным образом накопать только что посаженного кар­тофеля. И, в-третьих, может быть, где-то спрятаться, что­бы потом сбежать.

Я, выбежав в поле, улёгся среди растущего салата истал с жадностью есть листья, которые целыми пучками срывал вокруг себя. Когда голод несколько был утолён,  перебежал на картофельное поле и стал, разгребая руками землю, выкапывать картофель, время от времени осматриваясь кругом, так как среди поля лежали немцы зенитчики и конвоиры, которые могли без особого труда и жалости меня пристрелить за данную работу.

Привстав, я заметил, что целая группа военнопленных собралась около здания и что-то достаёт через окно. Я бросил свою работу и бегом направился туда, хотя ноги отказывали быстро передвигаться. Вдруг вижу, что начальник эшелона с пистолетом в руке также подбегает к дому. Заметившие его военнопленные и заключённые бросились в разные стороны. Он, подбежав к подростку в полосатой одежде, схватил его и стал ногами и пистолетом избивать, крича, как разъярённый зверь. Я остановился. Мимо меня пробежало несколько  человек. Оказалось, что они обнаружили в здании ссыпанную пшеницу, её-то и «бомбили», собравшись в кучу.

Когда мы, подгоняемые конвоирами, собрались к вагонам, большинство имело или картофель, или салат, или пшеницу. Ко мне подошли Матвей Михайлович и Анатолий. Они достали картофеля и пшеницы. Я свой картофель пе Матвею Михайловичу, и он направился к кострам, чтобы сварить суп, приказав нам с Анатолием нарвать клеверу, чтобы сварить с ним картофель, Мы, отойдя на лужайку и вооружившись ножами, принялись срезать клевер. Собрав его, мы также подошли к кострам, Матвей Михайлович, перемыв  клевер, мелко его порезал и заложил в котелок,  где варились картофель и пшеница. После того, как всё былосварено, мы вчетвером подсели к снятому с огня котелку.

Этот картофельный суп с недоварившейся пшеницей и клевером показался мне замечательно вкусным. За несколько минут котелок был опустошён. Но, несмотря на  это, голод чувствовался ещё сильнее, поэтому решили сварить супу ещё один котелок, предварительно нарвав  побольше клеверу. Когда всё было приготовлено и суп, если это можно назвать супом, был поставлен на огонь, мы, усевшись около костра, стали с нетерпением ждать,  когда всё сварится, к нам подошёл Дергасевич Анатолий.

Он только что возвратился из деревни  с полицаем, который привёл его из полиции, задержавшей попробовавшего сбежать. Оказалось, что Анатолий, выбежав в поле, прополз по люцерне подальшеот эшелона. Направившись в лощину, он подбежал к деревне. Бауэр, увидевший его, крикнул другим немцам, и те бросились за ним в погоню. Они были вооружены пистолетами. Далеко пробежать Анатолий не мог, и поэтому те быстро его настигли. Он был доставлен в полицию. Туда же другие немцы привели ещё пятерых бежавших. Всех там предварительно накормили варёным картофелем, как это  делается всеми немцами, чтобы несколько успокоить пойманных и затем уже доставить в ад на земле со всеми его ужасами. Этот закон у них общепризнан.

Но счастье улыбнулось этой шестёрке. Черношинельник оказался добрым парнем. Он предупредил: «Если я сдам вас начальнику эшелона, вам за по­бег будет плохо, а поэтому как только я вас подведу к эшело­ну, вы разбегайтесь в разные стороны, чтобы смешаться с об­щей массой. Я несколько раз выстрелю вверх и начальнику эшелона передам, что привёл вас, но вы разбежались по ва­гонам». Так и было сделано.

Тем не менее этот рассказ нас не обрадовал. Каждому из нас хотелось бежать, как можно ско­рее бежать. И одновременно возникал вопрос: куда? Везде немцы, как цепные псы, от мала до велика.

20 апреля. Из Призени дви­нулись на Дукс. Двигались всё время по лощине. Вокруг же­лезнодорожного полотна тяну­лась густая сеть построек и мас­са поднимающихся кверху за­водских труб.

Судеты, как мне показалось, имеют сильно развитую про­мышленность. Плотность насе­ления настолько велика, что на всём протяжении трудно опре­делить, где кончается один го­родок и где начинается другой. Здесь и деревня ничем не отли­чалась от города. Стандартные постройки довольно красивы, и что самое замечательное — всё в зелени, везде главным обра­зом фруктовые деревья. Заме­чательная сеть железных и шоссейных дорог. Постройки в основном старые 900-915 го­дов. Недаром, думал я, немцы старались присоединить к себе эту область.

На станции города Дукс встретили эшелон женщин зак­лючённых. Одетые в полосатое, все они имели истощённый, из­мученный вид. В вагонах их было очень много, и, по-види­мому, они, как и мы, все стояли, потому что не было возможно­сти сидеть. Здесь были предста­вители всех национальностей. Они, увидев нас, замахали нам руками, платками. Чувство брат­ства, чувство дружбы особенно понятны в таких условиях, в ко­торых мы находились.

Эта встреча всколыхнула чувство радости, которое быст­ро сменилось болью и злобой. С противоположной стороны в железнодорожном рву я уви­дел в кучу сваленные женские трупы. Горько было от сознания, что ты бессилен чем-либо по­мочь своим соотечественницам.

К вечеру прибыли в Теплиц. Эшелон был загнан в тупик. Мы получили возможность свобод­но отдохнуть. Все спешили по­быстрее отойти от вагонов, что­бы нарвать крапивы или какой-либо другой съедобной травы. Как призраки, бродя между сва­ленным станционным материа­лом, все копались в траве, в за­рослях крапивы, всё дальше отодвигаясь от вагонов. Конво­иры стали уже прикладами вин­товок заворачивать обратно выдвинувшихся вперёд.

Несколько человек с бачка­ми направились в местную за­водскую столовую для военнопленных за водой. Русские, ра­ботавшие там, вынесли из под­вала бураков. Пришедшие гурь­бой набросились на них, сши­бая друг друга с ног, расхвата­ли бураки. Видя насколько мы голодны, русские, работавшие на этой кухне, старались каждого пришедшего наделить бураком или несколькими карто­фелинами. Около конвоирую­щего за водой собралась целая толпа. Каждому хотелось про­браться до кухни, чтобы что-либо получить.

Конвоир, видя, что оказыва­ется бессильным установить какой-либо порядок среди го­лодных людей, вдруг всех за­хотевших пить, стал разгонять толпу, ударяя прикладом ружья первого попавшегося. В этом ему помогли ещё подбежав­шие конвоиры.

Мы, разбежавшись на поч­тительное расстояние, стояли и смотрели на кухню, как го­лодные вороны, вдруг ото­гнанные от павшего трупа под­бежавшей собакой. Видя, что всякая возможность попасть на кухню отпала, я, подорвав крапивы, возвратился к ожи­давшим меня товарищам.

Матвей Михайлович уже раз­вёл костёр, и поставил на него два котелка с водой. Вымыв ос­тавшиеся у нас 4 картофелины, он мелко изрезал их. Порезав принесённые крапиву и щавель, он всё это заложил в закипаю­щие котелки. В этот день мы не ожидали получить хлеба, так как знали, что никаких запасов его в эшелоне нет. Сварив суп, бы­стро съели и разлеглись на сло­женных шпалах отдыхать. Сол­нце опускалось к горизонту, и конвоиры во избежание недо­разумений постарались побыс­трее загнать нас в вагоны.

Ночь для нас была настоя­щим адом. С вечера было в ва­гонах более спокойно, но как только люди уставали сидеть и, желая изменить положение тела, решали прилечь или опус­титься на локоть, начиналась ругань. То один, то другой ока­завшийся придавленным това­рищем, отпуская трёхметро­вые ругательства, отталкивал обидчика. Брань и драка увеличивалась пропорционально увеличению усталости, пока весь эшелон не доходил до того, что напоминал растрево­женный пчелиный улей. Не представляю, что мог бы по­думать человек, проходящий в это время поблизости. Во вся­ком случае, мне казалось, что это ад наяву. Брань, плачь, крики сливались в ужасающий гул, от которого поднимался волос на голове.

Особенно ужасно было сре­ди заключённых, где много было слабых до последнего предела. Да плюс к этому ещё масса больных дизентерией. Обессиленные люди, желая оп­равиться, поднимались на борт вагона. Рядом стоящие, не име­ющие возможности присесть, толкали его за борт, и после­дний, издавая предсмертные вопли, оставался лежать око­ло вагона до утра.

Утром 21 апреля я решил обойти эшелон. Около каж­дого вагона лежало по нескольку трупов. Отвратитель­ная вонь кружила голову, вызывая тошноту. Под вагона­ми лежала масса поносников. Их запачканная испражне­ниями одежда была густо облеплена мухами. Они лежали почти безжизненными трупами, медленно вращая глаз­ными яблоками. От эшелона я направился к вербам, рас­тущим около небольшого ручья с мутной водой, вытекающего из недалеко стоявшего завода. Там уста­навливали котлы для вар­ки пищи. Голодные люди на почтительном расстоянии окружили это место плот­ной стеной. Наблюдая за каждым движением рабо­тающих, тая надежду на скорый обед. В небольшой яме, на дне которой было немного воды, лежал зак­лючённый, разбросав в стороны руки и ноги. По-видимому, он хотел напить­ся, но, опустившись на ру­ках к воде, снова не мог подняться и утонул в этойнебольшой грязной луже. Около ручья также лежало несколько умерших.

Несколько человек из заключённых ходили между ва­гонами, подбирая умерших и стаскивая их в одну кучу. От­куда-то присланная подвода не успевала отвозить трупы. Смерть ни на минуту не отступала от эшелона. Отойдя от этой группы, я натолкнулся на Козина, который, сидя с Липаевым под вербами, обрывал цветы со сломанных вер­бовых веток. Я, наломав веток, присоединился к ним. Вме­сте с Лёшкой мы быстро нарвали целую пилотку этих цве­тов и направились их варить. Долго сидели вокруг костра, пока эта «вермишель»  варилась в котелке, изредка перебра­сывались словами друг с другом. Не хотелось говорить.

Я с болью смотрел на своего лучшего товарища по Бухенвальду Козина Алексея Павловича. Его бледное лицо с правильными чертами, не лишёнными красоты, было сосредоточенно угрюмо. И через эту угрюмость прогля­дывало что-то детское, с наложенной печатью муки и го­лода. Глядя на него, я думал: «Выпустит ли тебя из своих когтей смерть? Она уже стоит за плечами. Вернёшься ли ты к своей Марии, которая живёт где-то в Мордовии, ожи­дая тебя с любовью, про которую ты мне рассказал в пос­ледние дни пребывания в Бухенвальде?».

Когда цветы вербы с листьями несколько прокипели, мы сняли котелок и принялись есть. Несмотря на страш­ный голод, я с трудом проглатывал эту чрезмерно горь­кую траву. Однако сознание подталкивало, что есть нуж­но, чтобы продлить свою жизнь на 1-2 суток.

Покушав и ощущая ещё больший голод, направляемся с Лёшкой на лужайку. Там, улегшись, стали выбирать ща­вель и дикорастущий горошек, поедая их.

— Нужно бежать, — говорит мне Лёшка. — Смерть и так, и по-другому. Сейчас мы ещё способны двигаться, а через день-два, если мы посидим голодными, придётся заживо умирать.

— Прежде чем бежать, давай наметим хоть сколько-нибудь реальный план этого бегства. Нельзя же тащиться прямо на полицая и быть глупо расстрелянными, — гово­рю я ему.

— Давай осмотрим эти штабеля досок. И если есть мес­то, вечером заляжем там, а ночью уйдём.

Мне показалось это осуществимым, и мы отправились на осмотр. Найдя подходящее пространство между до­сок, довольные своими поисками направились к вагону, чтобы поделиться планом с Андреяновым, который по возрасту был более опытным, чем мы.

Когда мы его разыскали, он сидел и ремонтировал толь­ко что выменянную железнодорожную цивильную фу­ражку. Сообщив ему свой план и выдвинув доводы, что больше здесь оставаться нельзя, мы надеялись, что он не только поддержит нас, но и примкнёт к нам. Но он отка­зался от предложенного плана.

 — Я сам думал сделать то же самое, — сказал он. — Но ещё сегодня ночью из этих досок ушло несколько наших товарищей. И, думаю, сегодня там будет обязательно тщатель­ный осмотр. Поэтому я не советую вам бежать. Нужно придумать что-либо более реальное. Лучше вы несколь­ко обождите, пока я не переговорю с одним конвоиром, который вчера за часы вывел и отпустил пять наших во­еннопленных. Он обещает и мне помочь. Часы даёт Поликарпыч, который тоже намерен бежать вместе с нами. Я вот хочу приодеться, чтобы быть более похожим на цивильного.

Этот план нам показался более реальным. Мы решили ждать до вечера.

Под вечер для эшелона откуда-то привезли хлеб. Это несколько подняло настроение. Разделив булку на 10 человек и пачку маргарина на 40, мы впервые за два последние дня пообедали. К вечеру был приготовлен суп. Выстраивая нас повагонно, стали подводить к котлу.

Среди военнопленных во время получения пищи ца­рил полный порядок. Да по-другому и не могло быть. Мы вместе прожили три года в лагере и по сути дела представляли единую семью, единый коллектив, знали лично друг друга. Поэтому конвоирам, наблюдающим за порядком, абсолютно не к чему было придраться.

Совершенно другое получилось, когда стали получать суп заключённые. Многие из них не имели посуды для получения пищи. С одним котелком становилось в ряд человека 2-3. Да к ним ещё присоединяли человека два, не имеющих посуды. Получив по пол-литра супа, они, держась один за другого, цепочкой отходили от котла. Державший суп, отойдя от котла, старался побыстрее его выпить. Другие, видя это, бросались к нему, начиналась драка. Суп выхватывали из рук в руки до тех пор, пока не выливали на землю. После голодные, они снова стара­лись стать в колонну получающих еду.

Немцы и черношинельники с палками и винтовками стали разгонять скопившихся около котлов. Многие пос­ле этого обеда остались лежать там трупами, а остальных, не дав супу, загнали в вагоны.

Предположения Андреянова насчёт проверки досок, сложенных в штабеля, оправдались. Несколько немцев с собаками стали тщательно осматривать доски. Двое из наших товарищей были там обнаружены. Их, ударяя при­кладами, сшибая с ног, заставили бегом бежать до ваго­нов. Бесчеловечно избив около эшелона, вбросили их в вагон. После этого, установив на одном из штабелей руч­ной пулемёт, двое из немцев залегли там. Это убедитель­но говорило о том, что  ночь мы снова проведём на этой станции.

Наступала ночь, стал накрапывать дождь. Мы затащили несколько досок на верх вагона, и это несколько спасало нас от дождя. Прижавшись плотнее друг к другу, чтобы было теплее, мы притихли.

Вдруг между вагонами забегали немцы конвоиры.

— Сбрасывай доски с вагонов, — кричали они, — сейчас эшелон будет трогаться.

Для вескости своих приказаний открыли отчаянную стрельбу. Щиты и доски были быстро сброшены. Появив­шийся паровоз, прицепив состав, стал маневрировать между путями.

 Полковник Иван Васильевич и два его друга-майора соскочили с вагонов и скрылись в темноту незамеченны­ми. Спрыгнул Баюнов Николай и москвич Фёдоров. К прыж­ку приготовился Максим — друг Фёдорова, но в это время засветился прожектор, и он снова вернулся в вагон.

Паровоз, вытащив нас на центральную магистраль, на­брав скорость, потонул в темноте.

Я стоял и смотрел на мелькающие в темноте контуры домов. В голове кружились не особенно весёлые думы. Куда и зачем тащусь я? Что ожидает там? Пусть будет, что будет, пришёл я к выводу, я не лучше и не хуже осталь­ных едущих вместе со мной. Авось,  представится случай и нам выбраться из этого чёртова положения.

22 апреля прибыли в Шелес. Голодные, как звери. Приехал какой-то немецкий полковник, комендант горо­да, и, пообещав доставить продуктов, уехал. Правда, че­рез несколько часов после его отъезда прибыли подво­ды с хлебом и картофелем, чему все были очень рады. Как после узнали, всё это в помощь нам собрало местное чешское население.

Сначала получили по мешку картофеля на вагон. В на­шем вагоне из 95 человек осталось 65, часть людей сбежала, а часть перешла в другие вагоны. Каждый из нас получил штук по 6-8 картошек. Сейчас же над вагонами запылали костры, каждый старался побыстрее пригото­вить для себя суп.

Мы с Лёшкой сварили что-то вроде картофельного киселя, потерев несколько картошек. Покушав, мы ре­шили лечь спать, чтобы не ощущать особенно голода.

23 апреля. Поднявшись рано утром, приступили к вар­ке супа из оставшегося картофеля. Позавтракав, решили пройти вдоль эшелона, чтобы чем-либо заполнить время.

В одном из вагонов моё внимание привлекла груда тру­пов. Особенно скверное впечатление у меня оставил труп старика. Он, как и все мертвецы, лежал совершенно голым. В отличие от других тощих, как скелеты, трупов он распух, отчего казался громадным. Лысая его голова с редким се­дым волосом лицом лежала на спине находившегося под ним товарища. Распухший нос под тяжестью головы рас­плющился в лепёшку, отчего труп казался ещё страшнее.

Под вагонами и в стороне лежали умершие и умираю­щие. Сколько человек умирало в течение суток, трудно определить.

На имевшуюся у меня вторую пару белья у военноп­ленных, работавших на кирпичном заводе, выменяли двадцать картошек. И это дало возможность несколько лучше обычного прожить пару дней.

Что останется на долгое время в моей памяти, так это день, когда мы с Лёшкой особенно голодные, бродя око­ло эшелона, заметили, что некоторые из нас ведут тор­говлю через забор с немецкими детьми. Дети в карманах приносили картофель и меняли на него кольца, мундшту­ки и другие безделушки, интересующие их.

Что бы продать, встал вопрос перед нами. Я вытащил из кармана небольшой кошелёк, в котором было несколько монет разных государств, которые я собрал в Бухенвальде. «Может быть, продать это?» — показал я Лёшке. Он взял монеты, подойдя к забору, подозвал мальчика лет девяти и с трудом, коверкая русские и немецкие слова, стал пред­лагать монеты мальчику. Какой же жалкий вид имел этот учитель средней школы, доведённый голодом до после­дней степени унижения! Это же унижение переживал и я. Оборванные, грязные, заросшие, мы были похожи скорее на механически движущиеся скелеты, чем на людей.

Мальчик отказался было взять эти монеты, но они за­интересовали подошедшую его сестрёнку лет пяти. Она со слезами на глазах стала просить братишку купить эти монеты для неё. Тот, достав три крупных картофелины из карманов брюк, передал их Лёшке. Лёшка с довольным видом возвратился ко мне, и мы отправились, чтобы при­готовить суп из только что произведённой покупки. Что стоят деньги, думал я, для голодного человека? Ниче­го, он всё отдаст, когда ему представится возможность купить хоть несколько граммов продуктов. Тогда карто­фель был для нас дороже золота.

В течение нашей стоянки один раз налетали английские и американские самолёты. При виде их мы бросились бежать от вагонов, надеясь где-либо напасть на картофель или тому подобное. Многие направились к лесу. Собирая разбежав­шихся по лесу, двоих из нас конвоиры застрелили.

Нескольким удалось сбежать. Переодевшись в цивиль­ное, ушли Иван Николаевич и Косицын. Попытка Козло­ва уйти оказалась безуспешной. Фолькштурмовцы задер­жали его и привели к эшелону. По-видимому, начальник эшелона был занят, поэтому Козлов безнаказанно был отпущен в вагон.

25 апреля выехали со станции и до первого мая нас таскали взад-вперёд по небольшим станциям, нигде дол­го не задерживаясь. Наконец, остановились на неболь­шом полустанке километрах в семи от Потэрзама.

Погода испортилась. Хлеб стали выдавать регулярно. Один день — на 20, второй — на 40 человек буханка. Иногда и по нескольку картошек. Люди с каждым днём слабели.

На станции обнаружили вагон с горчичным жмыхом, который, по-видимому, был предназначен для топки. Не­сколько плиток его было принесено товарищами в наш вагон. Несмотря на горький отвратительный его вкус, я съел несколько кусков, после чего почти целую ночь не мог заснуть от рези в желудке.

На другой день я всё-таки решил снова достать этого жмыха. Около вагона, в котором его перевозили, уже был часовой, а недалеко от вагона лежал труп заключённого, застреленного за этот же жмых. Убит он был выстрелом в голову. Пуля, разбив череп, разбросала мозг. Его никто не убирал, чтобы другие не подходили к вагону.

Несмотря на это, люди, совершенно не реагируя на ус­трашение, проходили мимо лежавшего, забирались в ва­гон с противоположной стороны от часового и тащили этот пригодный только для топлива продукт. Я, достав несколько кусков жмыха, направился к своему вагону. В этот же вечер жмых, этот последний наш продукт пита­ния, был вывезен со станции.

4 мая. Весь день лежали голодными, продуктов абсо­лютно нет. И вдруг военнопленным подают команду стро­иться для следования пешком в Потэрзам.

Все быстро выстроились. Вместе с нами пристроились русские заключённые. Пристроившихся оказалось слиш­ком много. Несмотря на то, что многие наши товарищи сбежали, всё-таки после подсчёта оказалось много лиш­них. И часть заключённых силой была возвращена к ва­гонам. Вытянувшись в колонну, мы двинулись в путь.

В этот день я чувствовал особую слабость. Голова кру­жилась. Чтобы нагрузить желудок работой, я вырезал не­сколько одуванчиков, росших на обочине дороги, и съел их. Этот «французский диет», как мы его называли в Бухенвальде, несколько помог мне. Я кое-как дотащился до Потэрзама.

В городе меня снова охватило чувство, острота которо­го за время, проведённое в Бухенвальде, стала стираться. Это чувство, что я невольник — военнопленный. Язвитель­ные улыбки женщин и презрительные взгляды мужчин на улицах города вызвали звериную злобу. Это помогло за­быть усталость и добраться до военных конюшен на окраи­не Потэрзама, где решили нас временно разместить.

Когда мы проходили по городу, наше внимание при­влекло то, что в окне каждого дома был выставлен порт­рет Гитлера с чёрной лентой. Отдельные из нас высказы­вали мысль, что Гитлер убит в Берлине, но это так и оста­лось для нас загадкой.

Во дворе, около конюшен, мы набросились на рассы­панный на земле овёс, который не доели когда-то сто­явшие здесь лошади. Овёс, лежавший на влажной зем­ле, начинал прорастать, и зерно было наполнено подо­бием молока. Тем не менее и этому мы были рады. Это помогло сколько-нибудь утолить голод. Ночь провели в конюшне и были довольны тем, что дождь не льётся за шею, как в открытых вагонах, в которых мы провели двад­цать двое суток.

Утром выдали картофель и по нескольку граммов сахару. Сварив картофельный суп с люцерной, которую мы с Лёш­кой нарвали во дворе целую сумку, за неимением соли заправили суп сахаром и с невиданным наслаждением съели этот исключительный в кулинарии суп. Вечером вдобавок к полученному получили ещё картофеля, по нескольку граммов гороха и по куску конского мяса.

5  мая ночью из нашей двадцатки сбежало 11 чело­век, а всего человек 200. Мы втроём эту ночь не смогли бежать. Наш старик Андреянов был сильно болен. По­года была отвратительная, и это окончательно расстро­ило наш план.

Наши начальники спешили уходить. К Потэрзаму под­ходили англичане и американцы.

Суп, приготовленный из гороха, в это утро показался мне особенно вкусным. И суп, и хлеб мы получили на двадцать человек, разделив всё между девятью остав­шимися. Я впервые поел супу столько, сколько мог вме­стить желудок.

Начальник эшелона и его помощник, видя, что мы очень медленно делили суп и хлеб, с пистолетом в руках вбе­жал в нашу гущу, опрокидывая ногами недоеденный суп, стреляя вверх, стал выталкивать нас из помещения.

Мы уже закончили делёжку и выскочили на улицу. Бы­стро построившись по сотням, пешком двинулись на Брикс через Саац.

7 мая. Матвей Михайлович сильно заболел. До Брикса шёл молча, побледневший. Когда стали входить в предместья Брикса, подошёл ко мне и, как бы извиня­ясь, сказал:

— Николай, я не могу больше тащить сумку. Ты возьмёшь её у меня?

В этом вещмешке было только необходимое: полотен­це, бельё и шинель. В обычное время особой тяжести это не представляло бы, но в нашем положении каждый килограмм был большой тяжестью. Мне не хотелось оби­деть старшего из нас, и я взял его вещи.

Через Брикс шли вместе, но когда за городом вышли на горку, я не нашёл Матвея Михайловича около себя. Пройдя ещё несколько метров, сделали привал. С Лёш­кой решили съесть по куску хлеба. Отрезав три куска, стали ожидать Матвея Михайловича, но он не подходил. Я два раза прошёл в конец колонны, но среди отдыхаю­щих его не было. Мы решили, что Матвея Михайловича взяли на подводу.

Когда около нас ехала подвода с больными, я, схватив кусок хлеба, подбежал к подводе, но, к моему удивлению, Матвея Михайловича там не оказалось.

Подали команду строиться, и мы двинулись. Ещё на ходу, я два раза останавливался, ожидая конца колонны, про­сматривая ряды проходящих, но Матвея Михайловича не было. Разозлившись и недоумевая, догнал Лёшку, и вместе с ним мы молча двинулись вперёд.

В следующей деревне снова сделали привал. Исто­щённые и уставшие пленники медленно двигались впе­рёд. Через каждый час похода колонна в 1500 человек растягивалась на полтора километра.

Мы с Лёшкой разлеглись под деревом, разгадывая фо­кус исчезновения Матвея Михайловича. И вдруг видим: он собственной персоной тащится к нам. Это обрадовало нас, хотя я и поспешил высказать ему моё негодование. Он, оправдываясь перед нами, коротко передал причину временного его отсутствия. Оказалось, что поднимаясь в гору и чувствуя усталость, он отстал от нас и решил по­проситься подъехать на подводе. Немец, конвоирующий больных, озверев, набросился на него с винтовкой и, из­бив, направил с ним конвоира, чтобы тот отвёл уставшего и избитого Матвея Михайловича в голову колонны, где  мы не ожидали его увидеть. До этого привала он шёл в голове колонны. Мы остались довольны тем, что снова собрались вместе, всё остальное ничего радостного и хо­рошего не сулило.

Несмотря на нашу слабость, подгоняемые толчками прикладов и выстрелами, мы прошли уже около тридцати километров. Чувствовалась необыкновенная усталость, но снова была дана команда строиться. Забегали между отдыхавшими конвоиры, залаяли собаки, бежавшие на ремешках за конвоирующими и ничем не отличающиеся от них. И мы, преодолевая усталость, передвигая ногами, как корова на льду, снова движемся на дорогу и отправ­ляемся в путь.

Под вечер большинство из нас чувствовало чрезмер­ную усталость. Конвоиры стали к нам относиться доволь­но безразлично. Подойдя к одной из деревень по на­правлению к Саацу, голова колонны остановилась. Все без особой команды сошли с шоссе и расположились на отдых. Несколько человек, собрав осколки кузова авто­машины и обломав щиты, защищавшие молодые яблони от зайцев, развели огонь.

Подошли начальник эшелона и свита его помощников. Они о чём-то рассуждали, размахивая руками, явно чем-то встревоженные, топтались в нерешительности.

Лёшка для ужина решил поджарить оставшееся у нас конское мясо. Пару кусков его он бросил в золу костра. Кто-то сказал, что Брикс занят русскими танками. Эта весть за несколько секунд пронеслась из одного конца колон­ны в другой и подняла настроение. Каждый чувствовал, что наступает решительный момент. Жить или умереть. Заметно все стали разбиваться на отдельные группы, о чём-то шушукаться, что-то обсуждать.

— Поворачивай назад, пойдём обратно, — крикнул пере­водчик.

— Зачем, почему, куда? Мы устали и не можем идти, — посыпались выкрики из общей массы.

Конвоиры уговорами, окриками, толчками стали пово­рачивать нас назад. Группа в несколько человек, выде­лившись, быстрее направилась назад, чтобы оторваться от общей массы. Другие, также еле передвигаясь, двину­лись назад. Ко мне подошёл Лёшка и сунул в мой вещме­шок мясо, которое не успел поджарить. Все, будто сгово­рившись, стали как можно сильнее растягивать колонну, захромали кто на одну, кто на другую ногу, у большинства появилось желание оправиться. Видно было, что люди, с одной стороны, устали, а с другой, явно не желают идти назад.

Когда колонна растянулась километра на полтора, кон­воиры, по-видимому, боясь нападения, сгруппировав­шись кучками, шли отдельными группами. Пленные по не­скольку человек стали отделяться от общей массы и скры­ваться в поле.

Мы дошли до деревни, в которой два часа назад отды­хали, где снова должен был быть привал, чтобы собрать всю колонну, медленно плывущую по дороге,

Идти под надзор конвоиров не было никакого желания, бежать было трудно, ибо все чувствовали сильную усталость. Кроме того, Андреянов был болен. И всё же решили бежать. Отделившись от общей массы, присели за кучу навоза в траву. Когда колонна прошла, двинулись по оврагу вдоль деревни. Через каждые 200-300 метров Андреянов садился отдыхать, ибо большого труда стоило идти по оврагу, изрезанному в свою очередь мелкими оврагами. Скоро он стал упорно отка­зываться идти вперёд. Мы подсаживались около него и стара­лись как можно убедительнее привести доводы, почему мы  должны двигаться вперёд.

В таких мучениях прошла вся ночь. Под утро разыскали скирд соломы и решили в нём укрыться и отдохнуть день, предварительно накопав только что посаженный картофель здесь же на поле, чтобы приготовить при первой возмож­ности что-либо поесть.

Забравшись в солому, мы заснули. Проснулся я, когда солнце высоко поднялось над горизонтом. Солома, нагре­тая солнечными лучами, приятно согревала. Попробовав пошевелиться, я ощутил сильную боль в ногах, которая вол­ной пронеслась по телу. Пересиливая боль, осторожно раз­двинул солому, чтобы посмотреть, что происходит вокруг и не угрожает ли нам какая опасность.

Мы ожидали, что всех беглецов будут разыскивать. И тогда мы, в лучшем случае, могли быть расстрелянными. Из нашей памяти ещё не успела изгладиться картина зверства конвоиров на станции Теплитц над двумя военнопленными, неудач­но совершившими побег и возвращёнными к эшелону. Озве­ревший эсман сержант и черношинельник стали избивать приведённых.  Последние или прикрывались руками от на­носимых ударов, или судорожно хватались за оружие. Уда­ром приклада по голове сержант сбил свою жертву с ног, приклад переломился. Он выхватил винтовку из рук близ сто­явшего конвоира, двумя выстрелами в голову прикончил ле­жащего товарища. Черношинельник по примеру своего по­кровителя выстрелил в упор во второго стоявшего беглеца, и тот, как бы недоумевая, медленно свалился рядом со своим товарищем. Считая свою работу законченной, это зверьё стало расходиться с самыми безобидными улыбками.

Мы с ужасом смотрели из вагонов на эту жуткую картину нечеловеческого зверства. Через несколько минут состав тронулся со станции, а тела наших двух товарищей так и остались неубранными.

Мы знали, что при неудаче наша судьба окажется такой же, а поэтому сейчас каждый старался сохранять все меры предосто­рожности. Поле, залитое солнечными лучами, было совершен­но пустынно. Только зайцы (а их очень много на полях Герма­нии) перебегали с места на место или парочками играли друг с другом. Они совершенно не обращали внимания на происхо­дящее на дороге, что меня крайне интересовало.

По дороге беспрерывным потоком двигались автомашины разных типов, направляясь в Брикс. Здесь же двигались ве­лосипедисты, мотоциклисты и подводы. Чем больше и про­должительнее я смотрел, тем больше убеждался, что движе­ние усиливается и усиливается беспорядок. Движущиеся, ста­раясь обогнать друг друга, создавали пробки. Движение ста­новилось явно ненормальным. Но чем это было вызвано, мы не знали. Сведений о положении на фронте мы совершенно не имели. За всё путешествие конвой, нам ничего не сооб­щая, не давал возможности поговорить с кем-либо из рус­ских, встречавшихся по дороге.

И всё же отдельные встретившиеся русские сообщили, что Германия капитулировала. Хотя это упорно опровергали кон­воиры, выдумав довольно глупую и необдуманную ложь, что Советский Союз объявил войну Англии и Америке, которые заключили мирный договор с Германией, что советские де­санты выброшены в Италии и Голландии и там окружены ан­гло-американскими войсками, что между ними идёт бой. В обстановке трудно было разобраться.

Опасность быть обнаруженными прохо­дившими частями нас не покидала. В пол­день появились самолёты. Они иногда опускались так низко, что казалось, заде­нут за вершину скирда, в котором мы пря­тались. Гул самолётов и усилившееся движение, шум и крики на дороге настолько возросли, что не давали возможности зас­нуть. Мы с Матвеем Михайловичем, кото­рый тоже уже не спал, лежали молча, по­грузившись каждый в свои мысли.

Лёшка, вынужденный спуститься вниз, чтобы оправиться, спрыгнул со скирда в противоположную от дороги сторону. Он проклинал свой расстроившийся желудок, отпуская трёхметровые ругательства. Не желая обнаруживать себя, он остался вни­зу и, зарывшись в солому, наблюдал за всем происходящим.

Голод всё сильнее и сильнее давал себя почувствовать. О чём бы ни старался ду­мать, каждая мысль оканчивалась желани­ем поесть или воспоминанием о ранее прожитых хороших днях, о пище, которая подавалась к завтраку, обеду или ужину.

Наконец, всякие пределы терпения кончились, и я высказал свои мысли Мат­вею Михайловичу, который как старший из нас по возрасту руководил рациональным расходом имеющихся у нас продуктов.

— Матвей Михайлович, — сказал я ему, — да­вайте поедим, а вечером сварим картофель.

Я боялся, что он возразит, но он пере­живал такое же состояние, как и я.

—  Что же мы покушаем? — спросил он, открыв глаза.

— Съедим мясо, горох и муку, а вечером сварим картофель, — напомнил я наше меню.

— Да, покушать надо, а то мы не выпол­зем к вечеру из этой чёртовой дыры.

Я вытащил имеющийся остаток продук­тов и, стряхнув солому с шинели, разло­жил их на три кучки. Вооружившись ножа­ми, мы с Матвеем Михайловичем присту­пили к конскому мясу. Сначала ели мясо, которое ещё вечером Лёшка обжарил в золе. Верхняя часть его зажарилась, пре­вратившись в корку, прилипшая к ней зола зацементировала её. Очищая ножом при­ставшую грязь, я отрезал небольшие ку­сочки этого отвратительного мяса, воня­ющего дымом, и неразжёванным глотал, чтобы не задерживать его долго во рту. Это вызывало тошноту. Матвей Михайло­вич проделывал то же самое.

—  Когда-нибудь этот день и этот обед мы будем вспоминать на свободе в кругу род­ных, знакомых и друзей, — сказал я.

—  Обязательно вспомним, — с твёрдой уверенностью сказал Матвей Михайлович, пережёвывая кусочек мяса.

— Как только возвратимся в Вёшенскую, устроим семейный вечер и всё на нём вспомним, чтобы и близкие знали, какие трудности пришлось нам пережить и что такое эти трудности в сравнении с теми, что нам приходилось сталкиваться в обык­новенной жизни.

Я пристально всмотрелся в его блед­ное от истощения и болезни лицо, и мне показалось, что вряд ли его мечта сбудет­ся, но ничего не сказал, чтобы не поколе­бать его надежд и не подорвать стойкость духа и моральные силы. В эту минуту мне казалось, что он унаследовал черты своих предков-казаков, живущих в долине Дона. Его выдержка и сила сроднились со свое­образной беспечностью. Вот и сейчас он как-то по-детски предался мечтам, забыв, что может быть через несколько минут об­наруженным и расстрелянным.

Съев поджаренное мясо, мы принялись за сырое, которое мало чем отличалось от первого, разве только тем, что не имело столь противного запаха дыма. Закончив мясо, принялись за муку, которой приходилось на каждого из нас по три столовых ложки.

Первая ложка, отправленная мною в рот, чуть не оказалась ро­ковой в моей жизни. Мука, впи­тавшая в себя слюну, приклеилась к соприкасавшимся с ней частям рта. Дышать через рот не пред­ставлялось никакой возможности. Первый неосторожный сильный вдох через нос часть муки зата­щил в дыхательное горло, что вызвало сильный порыв кашля.

В эту минуту мне показалось, что если я ещё раз неосторожно вдохну, жизнь моя будет окон­чена. Я собрал все силы, чтобы сдержать порывы кашля и как можно осторожнее дышать, од­новременно стараясь как мож­но быстрее проглотить всыпанную в рот муку. Работа была на­столько напряжённой, что я бы­стро почувствовал прилив страшной усталости, а в глазах, которые отказывались воспри­нимать свет, поплыли вспыхи­вающие огоньки. Как бы в по­лусне я всё же старался прогло­тить содержимое рта. Когда ос­татки были проглочены и дыха­ние стало свободным, темнота в глазах прошла, я почувство­вал себя свободнее. Но чув­ствовалась сильная усталость, как после непосильной работы. Этот урок останется надолго в моей памяти, и в другой раз я уже не заложу много муки в рот. Поделившись только что приоб­ретённым опытом с Матвеем Михайловичем, я принялся до­едать муку и оставшийся горох.

—  Лёшка, — крикнул я, — тебе передать твою порцию обеда? Мы здесь уже покушали.

— Бросай сюда. Я лежу здесь, — ударяя палочкой по соломе, показал он. — Я чертовски хочу жрать и давно бы уже поднялся к вам, но нельзя. Видите, какая толкучка по дороге. Мне, вероятно, придётся здесь лежать до вечера.

Ссыпав все харчи вместе в су­мочку, я бросил её вниз.

Несколько выждав, спросил :

—  Взял?                             

— Взял, — ответил он снизу.

Поправив шинель, я  улёгся поудобнее и погрузился в свои мысли. Солнце нагрело солому; и эта теплота, проникая к телу, расслабляла его, навевая сон. Незаметно для себя я заснул.

Проснулся, когда уже наступи­ла вечерняя прохлада. Матвей Михайлович лежал с открытыми глазами, о чём-то думая. Припод­няв головой солому, в образовав­шуюся щель я посмотрел на дорогу. Движение уменьшилось и упорядочилось. Только машины и мотоциклисты быстро проносились по дороге. Ни велосипедистов, ни подвод не было видно.

Н.СИСЬКОВ.

На этом обрываются дневниковые записи Николая Кирилловича Сиськова апреля — мая 1945 года. К сожалению, мы не знаем, как произошло спасение его и его товарищей, как они вернулись на Родину, как складывалась их судьба дальше. Николай Кириллович вернулся домой в Ростовскую область, волею судьбы оказался в Верхнедонском районе, где долго работал в начальной школе в хуторе Гусынском. В 1977 году Николай Кириллович Сиськов ушёл из жизни, но добрую память об учителе до сих пор хранят его ученики.

• 

• 

• 

• 

•